Бабье лето [повесть и рассказы] - Елена Коронатова

— В пять идет поезд. Успеешь еще.

Он сделал шаг к ней. Клавдия толкнула створки окна. В горницу ворвался ночной влажный воздух. Ветер разбросал по плечам растрепанные волосы, взметнул на лбу вьющуюся прядь, обнажив у виска глубокую, с запекшейся кровью бороздку. Платье на Клавдии порвано и под глазом синяк. Но в глазах ее ни страха, ни боли. Ее ненавидящий взгляд как бы отталкивает его.

И Геннадий совершенно отчетливо понял: что-то произошло без него. Но что? Сейчас нет времени для разгадывания. Ясно одно: она от своих слов не отступит.

Геннадий протрезвел. Ну что же: он не навязывается. Насильно мил не будешь. И, бормоча что-то несуразное, принялся поспешно собираться в дорогу. Открыл сундук и стал из него выкладывать вещи и запихивать их в чемодан.

Вещи! Когда-то вся жизнь Клавдии была подчинена этим вещам.

Не они ей служили, она им.

Когда-то ради этих вещей столько терпела обид и попреков! Когда-то радовалась каждой тряпке и, кажется, считала себя счастливой.

Когда-то закрывала дверь, занавешивала окна (боже упаси, чтобы кто чужой не увидел) и раскладывала все эти отрезы, скатерти, кофты… Любовалась ими, подсчитывала, что все это стоит.

Глупая!.. Вещи эти лежали в сундуке, а разве она была счастлива?

Она думала сейчас о себе, как думают о покойнике, с грустной жалостью: дескать, неплохой был человек, а вот жил плохо. Стоит ли судить, когда помер?

Смотрела, как Геннадий вытаскивал отрезы из сундука и запихивал их в чемодан. У нее не было ни злости, ни обиды на него, было одно нетерпимое желание — скорее не видеть его.

Вот он никак не может закрыть чемодан. Злится. Вот перевязал его веревкой. Схватил мешок, затолкал в него плюшевое одеяло и полудошку (так ни разу и не надела).

Он не смотрел в сторону Клавдии. Принялся шарить в ящиках комода. Видно, искал деньги. Не найдя, чертыхнулся. Нарочно долго увязывал мешок. Отправился в кухню. Звякнул ковшом о ведро. Пошебаршил спичечным коробком и замер. Клавдия поняла: ждет, чтобы позвала… Вернулся, взвалил мешок, взял чемодан. Не глядя на него, чувствовала его взгляд на себе. Ну что он стоит, чего ему надо еще? Уж уходил бы скорее.

— Клава, — голос его прозвучал хрипло. — Клава, куда же я? А? А если мне некуда идти? Дом это мой или не мой?

Стукнул об пол чемодан, шлепнулся мешок.

— Ладно. Хватит. Никуда я не пойду! Некуда мне идти. Хозяин я здесь или не хозяин? — И уже тоном хозяина приказал: — Разбирай постель, устал я.

Он ждал, что она закричит, начнет выгонять его. Но она все тем же ровным голосом произнесла:

— Принеси воды с колодца холодной. Сперва надо умыться. — Клавдия зябко передернула плечами.

Он обрадовался: давно бы так! Они еще заживут. Люди будут завидовать. Он начнет работать. Начнет с маленького, а потом устроится завскладом. Вот она увидит… Уж он-то устраиваться умеет.

Наконец, взяв ведро, вышел во двор.

Натужно скрипнула калитка. Превозмогая боль, Клавдия выбралась из хаты на крыльцо. Сколько от ворот до колодца? Пятьдесят шагов.

Надо успеть.

Гулко отдаваясь в горле, билось сердце.

Луна скрылась теперь за темными облаками.

Придерживаясь за стену, Клавдия пробралась в огород. Картофельная ботва хлестала ее по голым икрам. Все было как в дурном сне. Она пробиралась чужими огородами, перелезала через канавы, пугливо оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху. Зацепилась платьем за плетень и долго не могла отцепить. Чудилось, гонится за ней по пятам Геннадий. Останавливалась замирая, и тотчас же затихали кажущиеся шаги. Но раз совершенно отчетливо слышала: кто-то, тяжело ступая и громко дыша, шел в нескольких метрах от нее.

Луна все еще не показывалась из-за облаков. Клавдия не видела идущего, только слышала его шаги. Человек споткнулся и шепотом выругался. Он! Клавдия бесшумно опустилась и, прижимаясь всем телом к земле, легла на дно канавы.

Геннадий потоптался на месте и вернулся. Клавдия боялась шелохнуться.

Она лежала ничком, вдыхая терпкий запах сырой земли. Минутами казалось, кто-то невидимый набрасывает на нее тяжелое черное одеяло и начинает душить.

Очнулась от крика ночной птицы.

Было пронзительно сыро.

Луна хмуро просвечивала сквозь узенькую прогалинку между облаками.

Мерцали, притаившись в темном небе, холодные и далекие звезды.

Клавдия снова пробиралась огородами, переулками. Ей вслед лениво побрехивали собаки. Боялась упасть и снова потерять сознание. За каждым плетнем, за каждым кустом мерещился Геннадий.

Она перевела дыхание, когда наконец-то очутилась у двери знакомой хаты.

Слабо постучалась, раз, другой.

Долго никто не отзывался.

Потом, когда уже не хватило сил поднять рук, старушечий голос спросил:

— Кто там?

— Откройте, — еле слышно попросила Клавдия.

— Да кто это?

Дверь распахнулась. Чтобы не упасть, Клавдия прислонилась к косяку.

На пороге стояла высокая старуха в белой исподней рубашке и надетой поверх нее темной кофте…

— Да кто же это? — в третий раз тревожно спросила старуха. Она приблизила лицо к Клавдии, вглядываясь в нее, и испуганно отпрянула. — Господи, боже ты мой, — проговорила старуха жалобно, — кто же это тебя так?

Клавдия почти беззвучно прошептала:

— Я… мне… позовите Матвея Ильича.

И в тот же миг услышала его голос:

— Мама, кто там?

Косяк двери под плечом Клавдии пошатнулся. Но сильные руки схватили ее. Последнее, что уловило сознание, были слова старухи:

— Да неси ты ее в горницу. Видишь, она совсем сомлела…

РАССКАЗЫ

В степи

Огромная черная туча шла с запада. Казалось, она вот-вот прикроет собой всю степь. Низко над землей, каркая и хлопая крыльями, пролетела черно-синяя ворона. В воздухе пахло дождем. Я прибавила шагу. Дорога свернула влево. По обеим ее сторонам лежали ощетинившиеся жнивьем бескрайние поля. Только на горизонте стояла несжатая пшеница. Там рокотал комбайн. Откуда-то издалека, должно быть с тока, ветер доносил стук движка.

Дорога снова круто свернула и привела меня к мосту, перекинутому через маленькую извилистую речушку. Из нее выглядывали круглые, поросшие мохом валуны. На берегу одиноко росла осина. Высокая и тонкая, в багряном осеннем уборе. Ветер, гнавший тучу, как бы спрыгнул вниз и со всего размаху налетел вдруг на осину. И под напором ветра склонилась она чуть ли не до самой реки. Но ветру и этого мало: он сорвал листья с ветвей, покружил их в воздухе и рассыпал по реке. На потемневшей воде яркими пятнами запестрели листья, заколыхались и поплыли, подгоняемые сердитой волной.

В зарослях осоки торопливо и озабоченно заквакали лягушки.

От моста шли две дороги. Я в недоумении остановилась: которая же приведет меня в бригаду колхоза «Красная заря»? Из раздумья вывел скрип телеги. Справа, из-за поворота, показались подводы с хлебом. Возница, с опаской поглядывая на небо, погонял лошадей. Я пошла навстречу подводам и только поравнялась с возницей, как, словно из-под земли, вынырнул всадник. Обдав меня облаком пыли и чуть не сбив с ног, белобрысый паренек на ходу ловко осадил коня. Он кинул на последнюю телегу брезент и крикнул вознице хриплым, простуженным голосом:

— Ты что, не видишь, — туча?! На себя небось плащ надел, а хлеб пускай мокнет?

Быстро повернув коня, он помчался обратно, показывая на небо и что-то крича мне на ходу.

Ударили первые редкие дождевые капли, оставляя на пыльной дороге темные кружочки.

Не успел возница прикрыть хлеб, как туча обрушилась на степь проливным дождем.

Промокнув до нитки, я с трудом добралась до ближайшей бригады колхоза «Путь Ильича», где мне пришлось заночевать.

Народ здесь оказался гостеприимным: после ужина мне приготовили постель… Но спать не хотелось. Пристроившись у жарко топившейся времянки, я разговорилась с колхозным плотником Никитой Петровичем. Широкоплечий, краснолицый, с короткой черной с проседью бородой, он производил впечатление еще крепкого старика.

То и дело открывалась дверь, и со двора входили гурьбой парни и девушки. Дождь изрядно промочил их. Они вежливо здоровались и, весело перебрасываясь шутками, снимали платки, кепки, тужурки, развешивали и пристраивали их на шестах, прибитых специально для этой цели над времянкой. Попахивало дымком и кислой шерстью.

Чернобровый и румяный парень с тремя спортивными значками на борту пиджака подошел к нам и спросил:

— Что нового пишут в газетах?

Но тут же из его слов выяснилось, что он хорошо осведомлен о последних событиях и вопрос задал больше для разговору.

Вернулся с поля белобрысый паренек, повстречавшийся на дороге и чуть не сбивший меня с ног. Держался он подчеркнуто солидно, не участвуя в общих разговорах и шутках. Он сел к столу, придвинул поближе лампу и долго что-то записывал и подсчитывал, смешно, по-ребячьи шевеля губами и хмуря светлые брови. Вообще в нем было много мальчишеского. Это впечатление дополняли ямочки на щеках, не потерявших еще детской округлости. Только серые строгие глаза смотрели не по-юношески сурово.